|
... Лидия Ивановна посмотрела в зал, еще по-детски шумный, никем пока не успокоенный, разноголосый, словно
настраивающийся оркестр — в преддверии увертюры. Из президиума ей хорошо были видны все собравшиеся: ребята, их родители, гости...
Особенно — выпускники, еще вчера трясущиеся на экзамене по истории, а сегодня уже ощущавшие себя совсем по-иному:
взрослые люди, для которых школа, пусть даже любимая,— пройденный этап, прошлое.
Вчера они — стояли возле экзаменационного стола, усталые, слегка заторможенные после всех экзаменов.
Смешные, выросшие из своих форменных синих пиджачков — мальчики. Трогательные от белых наивных бантов-розанов в
волосах — девочки. А сегодня... Сегодня — это молодые люди, в элегантных костюмах, в наимоднейших платьях, со взрослыми
прическами, слегка опьяневшие от свободы, которая пришла к ним сутки назад, когда ответив — кто лучше, кто хуже (тут уж на
помощь к нимфе Клио, олицетворяющей историю, которую они сдавали последней, поспешала, к кому быстрее, к кому медленнее, ее
более прагматичная мать, богиня памяти Мнемозина),— они покидали кабинет истории, даже не бросив прощальный взгляд на торцевую
стену, где некогда семиклассник Леша Терешин нарисовал «Линию времени».
За годы учебы они уже пригляделись и к первобытному человеку с дубинкой, и к ракете, летящей в космос, и ко
всем промежуточным этапам прогресса, над отображением которых столько трудился юный художник, ставший, ко всеобщему изумлению,
технарем. Это, наверное, сейчас естественно.
И для Леши Терешина тоже: ведь идет век «всеобщей компьютерной грамотности», хотя обычной-то подчас
бывает — кот наплакал.
(Можно подумать, что это, например, из «нарочно не придумаешь». Но нет, все — из работ их учащихся:
«Окружность это такая точка, которая лежит на половине от ее середине». Или — «Проигрыватель, это такая радива, на которой
играет пластинка»... И такое смешное, как в стихах Чуковского или Хармса, обращение в поздравительной открытке: «Дорогая Лидя
Ванна»...)
Да, естественно и для вчерашних десятиклассников: что им эта самодельная «линия» на стене с приевшимися
фазами превращения обезьяны в «гомо сапиенса»? Тягучими, словно при рапидной съемке?
«Это было давно и неправда!» — как острили их родители, а то и дедушки с бабушками. Конечно, теперь, когда
по радио спокойно сообщают, что люди вот-вот вновь побеспокоят «стоокий Аргус» — так древние греки называли звездное
небо,— что готовится полет на Марс и корабль «по дороге» сделает остановку на Фобосе (сразу же вспоминается металлический
вокзальный голос из репродуктора: «Поезд следует до станции... Далее — везде...»), надо ли теперь «человеку разумному»
оглядываться назад, тем более на какие-то Лешины настенные, почти наскальные, рисунки?
Они сами проведут свои «линии». Правильные или неправильные (эти, увы, масляной краской, как стену, не
замажешь в два счета, если потребуется). Самостоятельные или с чьей-то помощью. Проведут! Куда денутся? «Но все же, все же,
все же..,» — как переживал Твардовский. Пусть и несколько по другому поводу: по поводу того, что тяжко быть не убитым, когда
столько хороших людей погибло. Ведь хорошие, не умеющие прятаться за чужие спины, не умеющие отсиживаться, когда другие
поднимаются в атаку — любую, разную,— всегда погибают первыми.
Эта несуществующая «вина» столько лет гнула и давила поэта, которому выпал жребий вернуться с той страшной
битвы живым... И снова — «Феномен калейдоскопа». Уцелей тогда все, кто, проводя свою «линию», в своем «времени», окропили
землю своей кровью (как юный Гиацинт, сын спартанского царя, на месте гибели которого выросли прекрасные цветы, названные
его именем и на чьих листьях проступило такое понятное всем: «ай-ай!», то есть «горе-горе!..»), окропили, а потом многие и
смешались с этой землей, соединись они со своими любимыми, роди и воспитай детей, а затем внуков, совсем ведь другие люди
жили бы вокруг.
Лучше? Хуже? Даже не в этом дело. Другие! И все тут.
Как-то Лариса Дмитриевна, мама Лидии Ивановны, взяв маленького Сережу — их с Сашей первенца, поехала в
Курскую область, в Золотухино, где они раньше жили, и Коля Щербинин тоже, где застала всех война.
А навстречу — мать Коли, Маргарита Филипповна.
Она задала один-единственный вопрос: — Это — Лидин? И, получив от смутившейся отчего-то Ларисы Дмитриевны
утвердительный ответ, молча пошла дальше.
...У Маргариты Филипповны был муж. Он умер. Была мать. Она умерла. Был старший сын Николай. Его убили на
войне, в «минуту затишья». Был младший сын — пятнадцатилетний Юрий. Его, вместе с таким же подростком Женей Киселевым,
расстреляли фашисты на ее глазах.
Мальчики оказались смелыми и дерзкими. Когда оккупанты хвастались своими успехами, они парировали:
— Еще не известно, немцы ли — на Волге или наши — на Одере!
Но этого им показалось мало.
И однажды вечером, когда фашисты уже спали, мальчишки забрались к ним в казарму и украли у коменданта
пистолет. Возможно, все как-то и обошлось бы — действовали они ловко. Но бунтарство, распиравшее их изнутри, не давало покоя.
И ребята, увидев полную корзину яиц, отобранных, конечно, у населения, грохнули ею об пол.
Да специально так, чтобы всех разбудить...
Их схватили, допрашивали, били: все искали связь между этим несерьезным поступком и организованным
сопротивлением. Ничего не добившись, приговорили мальчишек к смерти. Расстреливали их на краю оврага, предварительно согнав
туда народ.
Маргарита Филипповна — интеллигентная женщина с гимназическим образованием, знавшая латынь и греческий,
обезумев, ползала на коленях около коменданта и лепетала про то, что осужденные — еще дети...
Но тот лишь брезгливо отталкивал ее свеженачищенным сапогом. Так же брезгливо он отдал команду:
«Фой-ер!» — «Огонь!» Так же брезгливо велел зарыть трупы.
Оказалось, мальчиков закапывали еще живыми.
Позже, когда весной сорок третьего Золотухино освободили и Юру с Женей решили перенести на площадь, чтобы
поставить им хоть временный, но памятник, экспертиза пришла к выводу, что умерли они от удушья: во рту у них был песок.
... У директора 346-й средней школы Лидии Ивановны Карауловой это был двадцать шестой выпуск.
Да, двадцать шесть лет она работает в старой — недавно пятидесятилетие отметили — московской школе.
Школе, чьи классы и
коридоры помнят и героическую разведчицу Клару Давидкж, взорвавшую себя и своего возлюбленного, командира группы Гнедаша,
когда фашисты пытались захватить их в плен.
И смешного клоуна с грустными глазами, прошедшего всю войну: это именно он,
Юрий Никулин, на какой-то анкетный вопрос о любимых местах Москвы, не задумываясь, ответил: «Разгуляй».
Вот он, рядом, их
древний Разгуляй, с их древним Токмаковым переулком, про который прежние выпускники сочинили нехитрую, до сих пор поющуюся
под гитару песенку:
О, Токмаков,
Моя любовь, мои друзья...
Двадцать шестой выпуск — двадцать шестого июня...
Любопытное совпадение!
Прозвучал Гимн Советского Союза. Потом Лидия Ивановна начала вручать аттестаты зрелости. И для каждого находила какие-то особые слова, даже тогда, когда их, казалось, и взять-то неоткуда.
Скажем, для Сергея Долженка и Хасана Бахаева, двух дружков, постоянно терроризировавших школу.
Но и то, что эти два дозревших до аттестата зрелости парня накануне, в знак «освобождения», рвали у всех на глазах школьные пиджаки, она преподнесла так, что «пикантное» сообщение никого особо не задело, не обескуражило.
Этих «милых» мальчиков все знали давно и, не сказать, чтобы безропотно, но несли свой крест: и родители, и школа. Наконец-то вот — донесли...
Вручая выпускникам аттестаты вместе с удостоверениями токарей — мальчикам, швей-мотористок — девочкам, Лидия Ивановна пожимала ребятам руки и невольно думала о своем классе, выпуска сорок первого года.
Так бывало всегда, все двадцать пять предыдущих лет, независимо от ее желания или нежелания.
Ведь ни один из девятнадцати их мальчиков не вернулся живым!
Даже тех счастливых трех процентов, о которых твердят, говоря о фронтовиках двадцать второго — двадцать четвертого годов рождения, не осталось. И девочек много погибло...
Лидия Ивановна где-то прочла, что если бы почтить минутой молчания каждого, поименно, кто погиб в войну, пришлось бы молчать тридцать восемь лет.
Потом сама посчитала: точно. |
|
