Девиз - Творчество.

Учительская газета №36 (5242)

Руки московских строителей, кудесников стекла и бетона, до Токмакова переулка пока не достигали.

И школа уже не нова — открыта в 1935 году, доживает последние дни перед капитальным ремонтом. Узкие, на переменах — очень узкие коридоры. Ни рекреаций, ни залов — ни актового, ни спортивного. Не слишком богатое оборудование. Только это школа, где нельзя полагаться на первое впечатление. Школа, где надо присмотреться, пообвыкнуть, где не стоит сразу решать, что и где хорошо и плохо. Это — на поверку одна из самых, пожалуй, своеобразных московских школ. 346-я Первомайского района.

ПРИШЕЛ я вовремя. До звонка, до начала первого урока оставалось целых две минуты. И все-таки опоздал. В коридорах не было ни души, и двери классов — все до одной — были плотно прикрыты. И когда перешагнул порог 9-го «Б», застал обстановку урока: Людмила Николаевна сидела за своим столом, ребята — за своими. Но это не был урок. До звонка оставалось две минуты — как раз достаточно, чтобы Людмила Николаевна успела сказать:

— Возвращаю вам ваши конспекты, оценки посмотрите сами. Я учла, что вы работали над конспектом впервые, и в журнал их пока не выставила. Тот, кто хочет, может подумать над моими замечаниями и переписать конспект, я с удовольствием исправлю оценки на высшие. А теперь перейдем к уроку...

Речь сейчас не о Людмиле Николаевне и вообще — ни о ком из учителей в отдельности. Как и во всякой школе, есть в 346-й мастера и — не хочу обидного слова — не вполне мастера, люди моложе и старше, специалисты лучше и хуже. Но за две минуты до звонка, до начала занятий, были закрыты все без исключения классные двери...

КЛАССНЫЙ ЧАС. В одних школах это название сохраняют и отстаивают, в других — отвергают. Но дело, в сущности, не в названии. В 346-й предпочли название сохранить, зато содержание — обогатить, изменить принципиально. «Час моралей», вызывавший законное недоумение (Почему раз в неделю? Строго по расписанию?), умер без панихиды.

...Клару Ивановну Емельянову любят. Она в школе первый год и сразу взялась за классное руководство десятым. За семь месяцев успела буквально влюбить в себя своих воспитанников — этих десятиклассников, верховодов, по возрасту неизбежных «скептиков». Я спросил Клару Ивановну:

— Как у вас сегодня классный час займет ровно час или побольше?

— С точностью до минуты не скажу, — был ответ, — а часа за полтора уложимся...

Ведущий имеет право на два-три сообщения по каждому из разделов, его обязанность — выделить главное. Разделов три — международная политика, внутренние события, спорт.

Будь здесь глобус, он повернулся бы много десятков раз во всех направлениях. Изъезжены все континенты, обследованы всевозможные газеты, до ведомственных включительно. Ни одной скучающей физиономии, ни единой парты без газетных полос или вырезок.

Теперь остается время для разговора о классных делах. Увы, появились двойки. Не особенно много, так называемые «текущие», но четверть идет к концу...

— Вчера состоялось экстренное заседание комитета. Решили пригласить Марковскую вместе с мамой. Однако Галя просит маму не звать. Три недели назад она уже обещала исправиться, обещания не сдержала. Давайте решать все вместе — поверим еще раз или не станем?
Председательствует комсорг Тамара Козлова. Клары Ивановны даже не видно — она на последней парте, рисует что-то в блокнотике, молчит.

Когда и кто завел разговор о Вите Зиновьеве? Двоек Зиновьев не получал — избави бог, с дисциплиной тоже будто бы благополучно... Я не заметил, отчего и как внимание переметнулось на Зиновьева. Но я увидел и запомнил, как шел Зиновьев вперед, к доске — хуже, чем к доске: он шел получать первую в жизни двойку — и знал это. Плечи чуть ссутулены — он старался думать, что так получается независимо и гордо, на самом-то деле зрелище довольно жалкое — прислонился к подоконнику, ни на кого не глядя...

Его, заместителя секретаря школьного комсомольского комитета, и выставили перед классом, как нашкодившего мальчишку. Ну, погодите же! Но обвинения какие-то странные, не обвинения, просто вопросы, тихие, серьезные:

— Чем ты живешь? И для чего? С кого ты берешь пример? И кто, когда мог его взять с тебя?

— Сам с себя беру, — огрызнулся Зиновьев.

— А зачем ты тогда в комитете?

>— Не угоден — выводите!

А тут еще бывший друг-приятель, Витя Максимов, подлил масла в огонь:

— Эгоист ты спесивый, вот ты кто. Я в тебе разобрался и заявляю — нам с тобой не по дороге...

— Вы что, может, и срок мне на исправление дадите? — взорвался Зиновьев. — Сколько дадите, неделю, две?

— Ты не торгуйся, не на базаре. Понадобится — дадим...

Бывают обвинения такой человеческой сложности, что и взрослый сформулирует не вдруг. Ничего еще не произошло, ну, совершенно ничего, а в душе с каждым днем, с каждым часом крепнет убеждение, что с товарищем неладно, что его заносит в сторону... Именно так с Зиновьевым. Способный и энергичный, привыкший к похвалам, он сам не заметил, как переступил черту между гордостью за себя и самолюбованием, между уверенностью в себе и самоуверенностью. Кто знает, сколько шагов он сделает, ослепленный, не заподозрив даже красной черты? Коллектив имеет право, коллектив обязан не ждать ЧП.

Нет, нашелся-таки у Зиновьева защитник. Гена Захаров. И какой агрессивный!

— Я считаю, что с известных пор все мы пляшем под дудку одного человека. Кого, вы спрашиваете? — даже скулы вспыхнули от сознания собственной дерзости, а, может, просто понял, что сейчас сморозит глупость, но остановиться уже не мог: — Клары Ивановны!
Гул поднялся — и оборвался, как по команде. Клара Ивановна приподнялась над партой. И хоть знакомы они с классом уже семь месяцев, а кое у кого, наверняка, мелькнул в этот миг восторженный испуг: ой, что будет! Как он посмел?! К директору его! На педсовет! Пресечь! Объявить! Исключить!..

— Прости. Гена, а что конкретно ты имеешь в виду? — спросила Клара Ивановна.

— Помните, был y нас вечер, и вы не пришли. Потом пришли, но заставили себя просить...

— Виновата, исправлюсь, — сказала Клара Ивановна. Не посмеялась, не принялась оправдываться, даже нелогичностью не укорила. — Ну, а еще что?

Знает Гена, что, и Клара Ивановна знает, что. Только о том, что в действительности побудило его выступить со своей «обличительной» речью, классу не расскажешь — самому стыдно.

Для любителей ставить точки над «и» добавлю, что через несколько дней Захаров, а равно Зиновьев по собственной инициативе принесли извинения Кларе Ивановне — сначала лично, а потом и перед классом.

Рассказывает классный руководитель 8-го класса «Б» Л. И. БЕЛКИНА:

Будто только вчера пришли из начальной школы эти ребята. Будто вчера засиделись мы в учительской до позднего вечера — Тамара Михайловна Алексеева и я. Четыре года воспитывала их Тамара Михайловна, каждый был ей по-своему дорог, каждого она знала, кажется, не хуже родной матери, и теперь она отдавала их мне. Я их еще не знала, мне еще предстояло узнать их и полюбить...

— Я на них никогда голоса не повысила, — говорила Тамара Михайловна, — они и так все понимают. И на Витю с Толей внимание обратите. Они ребята хорошие, дельные, да в семьях разлад. А Саше арифметика трудна, не упустите...

Класс действительно оказался дружным, организованным, активным. Но вот потребовать с товарища, покритиковать его они еще не умели. Нашлись и такие, которые пыталась «по секрету», на ушко учителю передать — по существу, донести о проделках товарищей. Как воспитать требовательность, непримиримость к недостаткам, умение сказать правду в глаза? И опять держу совет с Тамарой Михайловной, со старшим пионервожатым Женей Репкиным, со старым «пионерским волком», бывшей вожатой нашей школы, а сейчас завучем — Марией Львовной Алешиной.

Начали с небольшого. Каждый получил задание: один — следить за состоянием дневников в звене, другой — за дисциплиной на перемене, третий — за чистотой своего ряда. На еженедельных классных собраниях каждый отчитывается, что сделал за неделю, а, отчитываясь, невольно критикует товарищей, говорит о недостатках, и мы все вместе думаем, как их устранить. Классный руководитель не спешит навязывать ребятам свое мнение — сначала надо «посоветоваться», выслушать их, даже если они заблуждаются, добиться, чтобы они поняли, почему надо так, а не иначе, чтобы «надо» стало действительно «надо», а не просто «велено». Слова: «Давайте посоветуемся», «Подумаем вместе», «А как решите вы?» — стали повседневными, привычно звучали в классе. Все и всегда вместе: заполняли дневники, выставляли оценки за прилежание, за поведение, обсуждали, как помочь слабому, что сделать с нарушителем дисциплины. Ну, и, конечно же, намечали самые разные, самые интересные пионерские дела.

Мой совет, мое твердое убеждение — воспитывать самостоятельность, творческую активность, искренность можно и нужно, начиная с самых младших классов — не только с 5-го, а прямо с 1-го...

В прошлом учебном году 8-й — тогда 7-й «Б» завоевал третье место во Всесоюзном соревновании пионерских отрядов. В нынешнем — задался целью добиться, чтобы класс стал полностью комсомольским, поставил перед собой девиз: «Двойка товарища — твоя двойка». На комсомольские собрания здесь без тени принуждения остаются все, и «партийные» и «беспартийные», и, кстати сказать, отнюдь не гонятся за скорейшим «охватом», принимают в комсомол не всех и не сразу, а с жесткой требовательностью, с придирчивым отбором.

ДОЛЖЕН прямо признать, что разговоры в учительской-»» нечаянные, непринужденные. никем ни в малой степени не запланированные, — (разговоры на переменах, между уроками и после уроков, дали мне представление о 346-й едва ли не более полное, глубокое и убедительное, чем сами уроки.

Да, я понимаю, отчего на последних секундах урока, когда Людмила Николаевна произнесла после паузы прозаические слова: «Домашнее задание...» — девятиклассница Наташа Волынская, не удержала горестного вздоха:

— И после такого страница двести двенадцать...

Трудно удержаться и не рассказать подробно обо всем этом, а об учительской просто нельзя, преступление, не рассказать. Потому что в 346-й учительская — ЭТО не просто место, где можно расстегнуть пуговицы и перекинуться репликами о погоде, где разрешено курить (кстати — здесь не разрешено) и нужно успеть за десять минут обменяться журналами и «перехватить» завуча — здесь это подлинный центр педагогической мысли. Радостью любого, даже маленького успеха здесь делятся, не дожидаясь ничьего разрешения. И точно также — горечью неудачи. Успех одного — достояние всех. И промах одного — ответственность многих.

Кто-то жалуется «а молодого учителя черчения: единым махом поставил двойки всем, не сдавшим чертежи,—24 двойки «ряду. Людмила Николаевна сидит в уголке на диване, листает сочинения. Кажется, погружена в свою работу, не видит и не слышит ничего вокруг. И вдруг спохватывается:

— Друзья, а ведь это, кажется, я виновата. Это мне он пожаловался, что не может добиться представления заданий в срок. А я ему ответила: а вы не бойтесь двойки ставить. Чуть не в январе дело было, а он вдруг вспомнил мой совет и воспользовался некстати...

В другом углу — разговор, по существу, на ту же тему, но в иной связи. Ничего не попишешь — близок конец четверти, успеваемость волнует еще сильнее, чем обычно. Пожилая учительница — молодой:

— Ну, нельзя же так, голубушка. В понедельник двойки не ставят, это, если хотите, закон...

— А когда же? Выбор у меня невелик — понедельник да пятница. Послушать вас, так их с утра до вечера только по головне гладить. Весна — дети возбуждены. Суббота — возбуждены. Всепрощенец вы, как я погляжу...

В одной учительской, говорят, повесили плакатик: «В этих стенах — свобода мнений». Здесь, в 346-й, плакатов не вешали — здесь добились такой свободы на деле. Никто не боится вслух признаться в невольной ошибке — ее не запишут со зловещим видом в специальную книжечку, не напомнят при первом случае. И возразить никто не боится — не обвинят ни в нарушении субординации, ни в отсутствии уважения. Выслушают, если надо, поспорят, если надо — помогут.

Позапрошлой осенью пришла в коллектив учительница Г.А.Васильева. Прекрасный математик, диплом с отличием, а в классе растерялась. Поссорилась с учениками, а потом и с директором. И решила уйти из школы — не из этой конкретной школы, вообще уйти. Тогда и встала с нею рядом опытнейший педагог П. П. Журова, математик с 40-летним стажем. Встала и незаметно, исподволь научила спрашивать, объяснять, дружить с ребятами, вывела из казавшегося бесконечным тупика на ясную дорогу. Год прошел с небольшим — и слезы уныния высохли без следа, к Галине Анатольевне вернулась улыбка. Настал ее черед помочь старшему товарищу — разобраться в новейших математических теориях, в тонкостях экспериментальных программ...

— Подумать только — я собиралась уйти из школы. Даже смешно...

А случалось ли вам встречать, чтобы юного двоечника приглашали не на грозное судилище, ее для нагоняя к директору, а на методическое объединение предметников, чтобы вместе искать корень зла, обнажать самые существенные пробелы, вместе думать, как исправить злополучные двоими кардинально и в кратчайший срок? Такое встречали? Я тоже не встречал и не слышал. Здесь — встретил. А чтобы родителей провинившихся учеников вызывали не к классному руководителю, не на педсовет, а на комсомольское бюро с участием всего класса и чтобы сами «герои» пуще огня боялись свидания своих пап и мам со своими же сверстниками? И обе эти находки родились здесь, в учительской, и, в общем-Т8, уже никому неизвестно и неинтересно, как и в какую минуту. Родились, привились. Не свидетельство об авторстве интересовало учителей — польза для дела.

Наверное, вот это как раз и называется — коллективное творчество.

К ПРЕДЛОЖЕНИЮ просмотреть лучшие, отобранные для выставки школьные сочинения я отнесся поначалу скептически. Так и вставали в памяти аккуратненько переписанные, втиснутые в картонные обложечки безгрешные опусы первых учеников.

К сочинениям «выставочным» — действительно переписанным и в обложках — Людмила Николаевна в последний момент прибавила стопочку лисиное куда менее «причесанных» « красивых. Прибавила с известной неуверенностью, с колебанием:

— Не знаю, нужно ли... Чтоб картина была полнее, чтоб яснее было, чем мы тут вообще занимаемся...

Надо ли говорить, что я набросился в первую очередь на эти листочки, во всей пестроте помарок и учительских «галочек», во всей неоспоримости недавних ребячьих схваток с неумолимыми минутами, как назло, убыстряющими свой бег к концу урока. Сочинения-миниатюры — очень серьезные для пяти- и шестиклассников задачи на описание природы, то в реалистическом, а то и в сказочном осмыслении: «Ель», «Сказка о дубовом листике», «Маленькая березка». Отдельная тема — «Какие «книги мне нравятся». Оказывается, самые разные: от «Гранатового браслета» Куприна — ему посвятила целых шесть страниц шестиклассница Лиля Старчикова — до приключений на охоте, в воздухе, на воде и под водой. И, конечно же, в космосе — какая же голова в тринадцать лет не склонялась виц перед фантастикой! Сочинения-экспромты — это, естественно, для ребят постарше: «Возможны ли в наше время Онегины?», «Мое отношение к Татьяне». Сочинения-рецензии на сочинения товарищей. И, наконец, рука сама осмелела и потянулась к сочинениям в обложках, к сочинениям самых старших — «Надо ли торопиться жить?», «В жизни всегда есть место подвигам», «Повзрослели ли мы?».

Да, были здесь сочинения без неожиданностей, образцово-скучные — одно, два. А остальные? Остальные, возможно, не такие «правильные», зато искренние. Сочинения именно тех молодых людей, которые поставили над ними свои имена и фамилии, именно их раздумья, именно их сомнения. Личные, не заимствованные у авторитетов. И они заставили почти забыть о тех немногих, непонятно даже как затесавшихся в их кампанию...

Но полно, остановил я сам себя, а возможно ли вообще научить самостоятельности, искренности суждений всех без исключения? Искренность — не таблица умножения и не овод грамматических правил... Спросил Людмилу Николаевну и получил в ответ мгновенное — «да». Да, возможно, если учить не «предмету ради предмета», а творческому мышлению, самоанализу, умению сопоставлять — учить, начиная с ранних лет, с того же 5-го класса. На одном из уроков я был свидетелем, как Людмила Николаевна вдруг — ни с того, ни с cero, казалось бы, — рассердилась:

— Да что вы все строчите! Вы слушайте, думайте...

Она так и вопросы ставила, чтобы нельзя было вычитать, а обязательно — сравнить, подумать. Среди сочинений, с которыми удалось мне познакомиться, были работы не только ее учеников. Словесников в школе пятеро, но тем естественнее, тем весомее звучал для меня призыв Коняшиной: «Слушайте, думайте!». Это не был одинокий голос, это 346-я школа обратилась к ребятам ее устами.

И, наконец, осталось одно, последнее сочинение — «Я люблю тебя, жизнь!». Я прочел его раз и второй. Сожалею, что не могу привести в газете сочинение полностью — но даже в резком сокращении оно, наверное, поможет понять учительницу.

Пишет ученица 11-го класса «Б» Таня ГОРБАЧЕВА:

ТРУДНО начинать писать на эту тему своими словами, хочется просто пропеть дальше эту песню: она самый лучший ответ. И дело нужное, большое, и любовь, и дети — бессмертие человека — все это жизнь, все это счастье, все, за что любишь эту жизнь, почему хочешь жить. Я всегда не любила подобные фразы, считала их надуманными, неискренними... Я не понимала людей, восхищавшихся этой песней: зачем они врут сами себе? Теперь же я так не думаю, я увидела в ней не претензию на глубину и философию, а их самих. Вы задаете нам также вопрос: «Повзрослели ли мы?». Я считаю, что именно так ответить на вопрос моего сочинения могла, только очень сильно повзрослев за лето... Наверное, мне еще рано составлять для себя теорию своей жизни, я чувствую ее только отрывками, кусочками, образами... Вот сейчас оцениваю все, что передумала. Думала вдали от шумного, пыльного города, где чувствуешь и думаешь или слишком сложно или слишком упрощенно.

...До сих пор не могу забыть того утра. Это было что-то странное, необыкновенное; я думала, что не выживу, что у меня сердце разорвется от такого счастья; и теперь, когда я вспоминаю это, я называю его в себе «это» и становлюсь оптимисткой. Во мне выглядывает солнышко... Вспоминаю «это» небо, «эту» себя, «этих» людей часто; я очень рада, что со мной было такое... Наверное, это и есть та самая любовь к жизни.

...Да, все сочинение о себе. Не хочется писать общие фразы: счастье в труде, борьбе и т. д., ведь я еще не смогу по-настоящему доказать это. Много раз говорили такое и до меня, много раз будут говорить и после, нет смысла повторять. Но ведь: «Я люблю тебя, жизнь!», И я написала, когда и за что я чувствую, что люблю ее...

ВЕРОЯТНО, Танино сочинение и оказалось для меня тем толчком, который прямо-таки заставил прийти на урок литературы в 11-й «Б», к Ирине Александровне Синяковой.

Сдвоенный урок был «внепрограммным»: разбиралась выдвинутая на соискание ленинской премии поэма Егора Исаева «Суд памяти». Сначала чтение—на весь первый урок, почти без купюр. Потом — разговор. О чем — о поэме? Да. Были рассмотрены и идейное содержание, и система образов, и художественные средства. Был даже поставлен вопрос о том, достойна ли поэма высокой награды, и большинством голосов (но не единогласно) решен положительно. И в то же время это был разговор не только о поэме, а о жизни прошлой и будущей, о жизни и прозябании, о судьбах мира, и о самих себе.

Отправной точкой спора послужили заключительные строки Исаева:

Я Курту руку подаю,
Я Гансу руку подаю,
Тебе же, Хорст, — помедлю.

— Позвольте, Ирина Александровна, — поднялся одни из самых отъявленных спорщиков класса Вадим Солохин, — но ведь Герман Хорст в своем поведении полностью искренен,
за что же лишать его рукопожатия? Уж скорее, пожалуй, стоило бы подумать под таким углом зрения нам раз о Курте и Гансе: они говорят правильно — да, но делают ли они что-нибудь помимо разговоров?
И. А. Синякова отвечает цитатой из поэмы. Ее горячо поддерживает Люда Крадман:
— Ну, как ты не понимаешь? Дело же происходит, хоть страна и не названа, в Западной Германии...
— Неубедительно! Поэма-то ведь написана и издана не там, а у нас! Почему же было не оказать прямо?
Разгорелся спор. Литературный — как читать поэму — и вместе с тем политический, мировоззренческий, на две трети мировоззренческий и только на одну — литературный: как относиться в принципе к людям, стоящим «над схваткой», в стороне от борьбы? И что это значит — в стороне? А у нас...

И как только схлестнутся мнения, Ирина Александровна сразу замолкает, как бы отходит от спорящих и наблюдает и молча подталкивает: ну же, ну... Мне кажется, она хотела бы, чтоб Вадим нашел аргументы еще весомее, еще логичнее, чтоб его точка зрения на какой-то миг победила: чем серьезнее, непримиримее развернется спор, тем труднее забудется... И когда Сергей Елатомцев неожиданно ставит еще более каверзный, еще более острый вопрос — она откровенно загорается, но, едва наметив принципиальные возражения, тут же вновь прерывает себя: я тут ни при чем, это вы спорьте...

— И часто у вас такие внепрограммные споры? — спросил я.

— Урок такой в этом году — впервые. А споры — часто...

— А как директор — не возбраняет уходить от программы?

— Что вы!..

После уроков я подошел к Л.И.Карауловой.

— Да, — подтвердила она, — это, если хотите, уже система. Литераторам, историкам, географам да всем, кто сумеет сделать это не в ущерб усвоению программного материала, мы разрешаем уроки на темы современности. Разве может учитель литературы ждать, пока программы доберутся до последних новинок? Да к тому времени они и новинками быть перестанут. А ребята читают их сейчас, сегодня...

— Лидия Ивановна, тростите за провокационный вопрос: вы когда-нибудь кому-нибудь что-нибудь запретили?

— Знаете, в этом не было нужды. Каково бы ни было предложение, оно всегда мотивировано. Быть может, есть аргументы «против», но есть и «за». Значит, надо попробовать...

— Стало быть, просто «нет» — никогда?

— Безусловно... В этом учебном году наша школа включилась в соревнование за коммунистический труд. Успеваемость у нас довольно высокая, отсева нет, — но разве нельзя лучше? Партийная наша организация, весь коллектив считают: можно. Бороться за коммунистический труд — это значит, прежде всего, начисто покончить с рутиной, с какими бы то ни было мертвыми догмами. Воспитывать коммунистов, людей убежденных, творчески мыслящих, — такая задача по плечу только творчески настроенному учителю, творчески настроенному коллективу.

НА НАУЧНО-ПРАКТИЧЕСКУЮ конференцию учителей столицы 346-я школа выходит с рефератом, который носит название: «Творческая обстановка в коллективе и борьба за коммунистический труд». Трудно, право же, было бы предпочесть другую тему, если эта напрашивается сама собой. Только если б разрешали нам, журналистам, заменять названия рефератов по своему вкусу, я предложил бы формулировку не менее точную:

Цель — воспитание. Средство — поиск. Девиз — творчество.

О.БИТОВ.
(Спец. корр.)